– Анатолий Николаевич, три года назад было принято решение об уничтожении уловов, добытых в научных целях, после проведении исследований. На сегодняшний день вы как руководитель головного рыбохозяйственного НИИ можете подвести итог и оценить последствия этого шага?
– У решения об уничтожении научных уловов были как положительные стороны, так и отрицательные. К негативным факторам можно отнести, к примеру, осложнение доступа к изъятию ресурсов для научных целей – процедура стала более громоздкой. Большое количество контроллеров и проверяющих в определенной мере осложняют работу исследователей. Все это не слишком приятно, но есть, на мой взгляд, и весьма позитивные моменты. Ведь после того как с 2004 г. доли промышленных квот распределили между пользователями, убрав так называемую коррупционную составляющую, только научные квоты оставались предметом ежегодного дележа между предприятиями со всеми вытекающими отсюда последствиями.
До 2009 г. объемы научного вылова исчислялись десятками и даже сотнями тысяч тонн. По сути дела это был вариант так называемого суррогатного финансирования. Поскольку государство денег на ресурсные исследования не давало, оно оплачивало их таким способом. Причем до какого-то момента подобное самообеспечение было достаточно продуктивным, но на определенном этапе негатив стал явно преобладать в таком подходе. Уже в самом начале наступившего века стали думать о том, как исправлять ситуацию.
– И сработал тот радикальный вариант, который предложило государство?
– Да, как обычно, если вопрос не решают у терапевта, то доходит сначала до хирурга, а потом и до патологоанатома. Мы оказались на такой стадии, когда терапевтические методы, которые можно было применить раньше, уже не работали. На самом деле было много вариантов, которые могли бы нам позволить не скатиться туда, где мы в конце концов оказались со своими научными квотами. Некоторые предложения, будучи директором Чукотского отделения ТИНРО, я высказывал еще в середине 1990-х годов, но по разным причинам они не были реализованы.
Полезно вспоминать историю. До начала 1990-х вокруг научного лова не было особой суеты, хотя исследования, разумеется, проводили. Водные биологические ресурсы, которые добывали в научных целях, выбрасывали, а отечественные научно-исследовательские суда вообще не имели переработки. Весь улов надлежало уничтожать, эту рыбу официально даже съесть нельзя было, хотя понятно, что ели. Действующий в настоящее время регламент, по крайней мере, позволяет добытую рыбу направить на котловое питание. В этом плане нынешняя нормативная база более прагматична, чем в советские времена.
– В связи с возможной отменой нормы, обязывающей уничтожать водные биоресурсы, добытые при осуществлении научного и контрольного лова, надо ли возвращать прежнюю схему использования ВБР или все-таки нужны определенные изменения? И какие будут предложения ВНИРО по этому вопросу?
– На мой взгляд, возвращение в чистом виде к модели, существовавшей до 2009 г., может стать настоящей катастрофой, потому что, получая такое суррогатное финансирование, мы в значительной мере подорвали научный потенциал отраслевой науки. Институты и сотрудники разного уровня были сосредоточены на получении квот. Вместо того чтобы обсуждать научные вопросы, мы делили между собой ресурсы. Страсти кипели нешуточные, особенно когда речь шла о квотах на самые ценные виды.
Мало того, что схемы распределения объектов были весьма сомнительными, так еще и принципы изъятия граничили с браконьерством, а порой и вовсе переходили эту границу. И наши научные коллективы, наши ученые были вынуждены втягиваться в эти процессы. Как это сказывалось на развитии науки? Конечно, не лучшим образом. Начиная с 2009 года исчез смысл таких операций, научные организации стали возвращаться к своей основной деятельности. Это особенно понимают те руководители, которые прочувствовали на себе все перекосы суррогатного финансирования рыбохозяйственной науки.
На данном этапе изъятие в научных целях, безусловно, должно существовать. Часть российских рыбохозяйственных НИС приспособлена для переработки и, думаю, что ничего страшного не произойдет, если разрешить им перерабатывать свои научные уловы. Но при этом они не должны отдавать сырье на другие суда. Новые научно-исследовательские суда, которые в дальнейшем будут вводить в эксплуатацию, не должны быть оборудованы перерабатывающими мощностями. Это практика всего мира – в других странах научные уловы тоже подвергаются утилизационным процедурам.
Надо понимать, что далеко не всегда требуется изъятие рыбы. На наших судах проводят и гидроакустические работы, и океанографические и многие другие. Любые научные исследования – это комплексный процесс, и сводить их только к задаче изъять как можно больше ресурса – это однобокое восприятие ситуации. Думаю, что в нормальных условиях мы совершенно спокойно вернемся к тем параметрам, в которых работали научно-исследовательские суда, когда они не стремились к большому вылову, а просто собирали необходимый научный материал.
– Нынешние объемы научных квот позволяют производить полноценные исследования как в пределах исключительной экономической зоны РФ, так и в Мировом океане?
– В принципе каких-то ограничений по размеру научных квот нет. Другое дело, что норма, согласно которой научный улов должен быть либо уничтожен, либо выпущен в живом виде, стала естественным регулятором, определяющим, сколько же квот нам требуется на самом деле. Надо сказать, что после вступления в силу этой поправки, объемы научных квот сократились колоссально.
Наш Всероссийский институт рыбного хозяйства и океанографии регулярно участвует в проведении ресурсных исследований, и знаете, я не вижу, чтобы существующие правила использования научных квот кардинально мешали нашей работе. Современная наука располагает многообразными методами исследования, в том числе дистанционными, косвенными, которые, кстати говоря, обходятся дешевле так называемых традиционных и при грамотном подходе могут оказаться достаточно информативными. Если мы немного поумерим наш пыл в стремлении процедить весь Мировой океан, то, возможно это подстегнет мыслительные процессы в головах наших ученых.
– Насколько удовлетворяет этим задачам состояние научно-исследовательского флота и его количество?
– Не секрет, что наш флот достаточно старый. На сегодняшний день у нас нет ни одного судна, которое бы полностью отвечало международным требованиям, предъявляемым к научно-исследовательским судам.
Безусловно, нужен совершенно новый класс судов. Но говорить о каких-то перспективах в плане обновления научно-исследовательского флота мне сложно. У нас закончилась федеральная целевая программа, в которой было заложено строительство определенного количества судов для нужд науки. По некоторым проектам даже проводили конкурсы, но кроме скандалов пока ничего не вышло.
– А разве реально построить у нас в стране научно-исследовательское судно современного уровня? И можно ли вести речь о серийном строительстве или же НИС – это штучный товар?
– Лучшие научно-исследовательские суда, которыми располагают ТИНРО-Центр, АтлантНИРО и ПИНРО, в советское время были построены в Германии. В настоящее время у нас нет никаких предпосылок, нет базы, которая могла бы позволить построить полноценное современное научно-исследовательское судно. Тем более что в России строят в основном корпуса для судов, а дальше вся начинка идет зарубежная, но между судном и корпусом – большая разница.
Научно-исследовательское судно – это товар штучный. Каждый НИС по-своему уникален. Причем в этой сфере постоянно происходят инновации, каждый год в мире появляется что-то новое, становясь образцом для подражания в различных странах. На данном этапе наиболее передовой научно-исследовательский флот у норвежцев, в Европейском Союзе, в США.
– В целом как вы оцениваете потребность рыбохозяйственной науки в научно-исследовательском флоте?
– Я не готов ответить на этот вопрос и вот почему. У нас сегодня на Дальнем Востоке находится 15 судов, и мы еженедельно получаем информацию об их дислокации. Ее содержание можно разделить на две части: суда, которые находятся в море, и суда, которые в данный момент стоят у причала – проходят ремонт, готовятся к рейсу и т.д. Это соотношение в течение года, какую бы неделю мы не взяли, составляет примерно 50 на 50, и совсем не потому, что наши суда часто ломаются.
Думаю, что если бы мы попытались прямо сейчас выпустить в рейс все 15 судов (если бы Минфин вдруг внял нашим просьбам), то просто не смогли бы сформировать научные группы, способные получить и обработать информацию, ради которой стоило снаряжать экспедицию. Как ни прискорбно звучит, даже то «железо», которым мы располагаем, на сегодняшний день одновременно сложно обеспечить адекватными задачами и квалифицированными научными группами.
– Еще одно поручение Дмитрия Медведева касается расширения исследований. Минфин совместно с Минсельхозом и Росрыболовством должны согласовать вопросы финансирования на 2013-2015 гг. по этой статье. На что необходимо найти средства в первую очередь?
– Понятно, что основа, оправдывающая существование нашей рыбохозяйственной науки, – это изучение водных биоресурсов, точная оценка состояния их запасов, прогнозирование тенденций их развития и динамики численности популяций. Сегодня у нас есть наиболее востребованные ресурсы, есть ресурсы средней привлекательности и есть маловостребованные виды. В рамках этого диапазона мы фактически и подстраиваемся под финансирование. Когда оно снижается, сдвигаемся в верхний слой наиболее востребованных объектов, когда расширяется, начинаем захватывать группы, менее важные для рыбаков.
Дело в том, что динамика промысла меняется стремительно, и группы объектов, которые вчера никого не интересовали, завтра становятся нужны всем. Мы это наблюдаем на примере минтая, дальневосточных группировок трески, макрурусов и многих других объектов. В рамках упомянутого диапазона приоритетов разброс финансирования может быть достаточно большим. Причем речь только о российской исключительной экономзоне.
А дальше возникает вопрос, планирует ли государство восстанавливать свое присутствие в Мировом океане? Если планирует, то рыбохозяйственная наука и рыболовный флот, это самый дешевый способ нашего геополитического присутствия. В Советском Союзе это хорошо понимали. Как только геополитика захирела, экономика последовала за ней.
Кроме того, нельзя забывать, что при сокращении финансирования наука начинает недорабатывать даже по востребованным объектам. Какое-то время мы может давать ретроспективную оценку, но потом запускается цепная реакция и из промысла одна за другой выпадают отдельные популяции, а потом и виды. Выкарабкиваться потом из образовавшейся информационной ямы намного сложнее и дороже.
– Какие еще направления, на ваш взгляд, должны быть в приоритете?
– Финансирование рыбохозяйственных исследований – предмет постоянных дискуссий с Минфином. Они просят обосновать, сколько денег нам надо на год. Так вот, никакое направление научной деятельности по такому принципу существовать не может. Для того чтобы нам запланировать проведение исследований в этом году, нужно четко понимать, какой базой и научным потенциалом мы располагаем. Причем располагаем устойчиво, а не только в текущем году. Научный потенциал – это не только материальный актив, не только затраты на работу флота в рыбохозяйственных районах, но еще и люди – интеллектуальный ресурс, который имеет свойство уходить туда, где ему лучше. Где больше платят.
Государство должно осознавать, что оно вкладывает деньги не в сиюминутные результаты проводимых исследований, а в развитие и поддержание на высоком уровне научного потенциала, который выступает в качестве одного из основных достояний самого государства. Исследования можно обсуждать, только если есть исследователи. Если нет людей, можно вбухать любые деньги в оборудование и флот, но кто будет со всем этим работать? К сожалению, количество исследователей, способных мыслить концептуально, катастрофически тает. Не улучшает ситуацию и разобщенность отраслевых институтов и учреждений в системе Академии наук – каждый сам по себе.
Если обратиться к международному опыту, то все страны, сталкиваясь с проблемой, как стимулировать развитие науки, первым делом повышали привлекательность работы в научных организациях. За счет приличной зарплаты, за счет комфортабельных условий труда и других преференций. Сегодня у нас все это усечено. Причем когда я в рамках нашего института добиваюсь того, чтобы средняя зарплата по ВНИРО была не ниже средней по городу, то натыкаюсь на резкую критику некоторых коллег из числа руководителей. Им не нравится, что у нас зарплата выше, чем, к примеру, в Ростове-на-Дону. При этом разница в уровне доходов и расходов в различных регионах игнорируется.
Если во ВНИРО – головном институте отрасли – снизить планку зарплат до средних по стране показателей, то весь наш научный потенциал отсюда немедленно утечет. Но у меня, кажется, появился единомышленник. Президент России Владимир Путин не так давно заявил, что зарплата ученых должна составлять 200% от средней зарплаты в регионе, где находится научная организация. Возможно, это будет дополнительным аргументом для Минфина. Хотя закон о бюджете на 2013 г., предусматривающий сокращение финансирования рыбохозяйственной науки на 5%, не сегодня-завтра уже направят в Государственную Думу.
Другой момент. Мы, конечно, можем проводить научные исследования на развалинах. Собственно, несколько лет назад практически так оно и было. Но мы развернули финансовые потоки, сделали в главном здании ВНИРО ремонт. Сегодня нам уже не стыдно перед коллегами из ближнего и дальнего зарубежья. Что в этом плохого?
В любом случае, повторю, дело не только и не столько в «железе». Без концептуальных разработок, без определения и вычленения приоритетов ничего не произойдет. Сегодня мало кто понимает, что кризисные явления, которые мы наблюдаем в рыбном хозяйстве страны, связаны, прежде всего, с тем, что мы не занимаемся разработкой механизмов эффективного государственного управления водными биологическими ресурсами. Кризисные явления – это старение флота, высокий уровень отходов при переработке ВБР, нетехнологичный промысел, высокий уровень ННН-промысла и т.д.
У нас активно изучают биологию объектов, обсуждают логистику, рассказывают рыбакам, как им надо ловить рыбу, а водные биоресурсы – собственность государства – остаются без должного внимания. Механизмы государственного управления водными биологическими ресурсами почти не разработаны. Пока таких механизмов немного: общий допустимый улов и возможный вылов, а также Правила рыболовства. Перечисленные механизмы показали свою эффективность, но на этом все заканчивается. Пользователь может делать с государственным ресурсом все, что угодно, например, добывать его малопригодными орудиями лова. Сейчас на Дальнем Востоке подъем численности сельди, но мы эту сельдь ловим тралом, - после такого изъятия она идет лишь на консервы или на муку. Известно: чтобы из этого вида получать качественную продукцию, его надо добывать кошельками или на ставных неводах.
У нас выдался очередной год изобилия по тихоокеанским лососям. Но много ли горбуши или кеты нынешнего урожая можно найти в московских магазинах? Эта проблема тоже связана тем, что пользователь, получая ресурс, не берет на себя никаких обязательств перед государством: поставлять часть улова на внутренний рынок, развивать свой флот и качественную переработку и т.д. Выработка современных механизмов эффективного управления водными биологическими ресурсами фактически стала бы исполнением целого ряда поручений, которые дал премьер-министр. Заниматься этими разработками – прямая задача отраслевых институтов, и прежде всего ВНИРО.
Анна ЛИМ, РИА Fishnews.ru
Октябрь 2012 г.
